«Ух, какая вкусняшка у нас завелась! Надо будет попробовать!» — заявил студент молодой преподавательнице

Неожиданно позвонила бывшая подружка Юлька, попросила о встрече. Это как раз тот самый случай, когда встречаться с бывшими тя­жело. Да и выходить из дома не хотелось: на улице с утра лил за­тяжной дождь.

«Интересно, — думал я, ра­зыскивая невесть куда завалив­шийся зонт. — Интересно, сейчас полнолуние или нет?»

Вторую неделю над Пите­ром провисали сплошные водя­нистые облака, будто простужен­ный октябрь прилёг на них свер­ху, продавил своей тяжестью до самых городских крыш и воро­чался, ворочался…

Собственно говоря, из-за Юлькиных полнолуний мы и рас­стались пять лет назад. Юлька мне так и сказала на прощание: «Прости. Я — типичная лунная психопатка».

Мы сидели на угловом ди­ванчике у окна в излюб­ленном кафе на Петроградской стороне, из окна которого Питер так напоми­нает Париж. По стеклу сплошным потоком струилась вода, каза­лось, что дома на той стороне улицы медленно оплывают на тротуар, а может, это мы опускаемся в прозрачном лифте на или­стое дно Финского залива.

В кафе было прохладно.

Юлька простуженно шмыгала но­сиком, но всем своим видом по­казывала: меня трогать нельзя.

А ведь было когда-то… в этом самом кафе!.. Тогда Юлька извлекла озябшие ножки из от­сыревших сапожек и забросила их мне на колени. А из кухни вы­катился большой и круглый повар в заломленном накрахмаленном колпаке и поставил на наш сто­лик две огромные кружки дымя­щегося глинтвейна! Это был «по­дарок от заведения». Оказывает­ся, персонал полупустого кафе тайком наблюдал за нами и еди­нодушно решил: мы — самая ми­лая и красивая пара, которая в этом кафе бывает!

Потом Юлька надела са­пожки и отправилась в туалет, вернулась оттуда восторжен­ная, попросила официантку присмотреть за столиком, а ме­ня взяла за руку и потащила за собой: «Пойдём! Ты такого ещё не видел!»

Кое-что в этом роде я пови­дать успел. В начале миллениу­ма туалеты питерских рестора­нов славились на всю страну, в Петербурге даже проходил го­родской конкурс ресторанных туалетов, и я написал об этом со­бытии «физиологический очерк». Были там и туалет с восточными изразцами и льющимися из ди­намика сказками Шахерезады, туалет — скотный двор, туалет — ковбойское ранчо, туалет — ре­дакция, стены которого оклеены страницами из журнала «Огонёк» времён хрущёвской оттепели. Там я невольно зачитался до то­го, что в дверь начали бесцеремонно барабанить, и вышел от­туда какой-то просветлённый: была, оказывается, жизнь в те времена — светлая, позитивная, позволяющая верить, что все люди братья и завтра будет луч­ше, чем вчера…

А ещё был туалет — комната смеха. Вошедший туда мужчина огромного роста оказывался ма­леньким горбатым карликом, вдруг извлекающим из штанов гигантское достоинство. Жаль, я так и не узнал, какое зеркало было в женском туалете: в тот день в ресторане шёл банкет, и все да­мы гурьбой бесконечно бегали в уборную и потом ржали на весь зал, снова бегали и снова ржали. Даже моей фантазии не хватило додумать…

В этом идеально чистом ту­алете тоже были зеркала — мно­жество зеркал, расположенных под самыми различными углами так, что в любом из них отражал­ся эпицентр событий. Без сомне­ния, дизайнер этой «комнаты одиночества» был отъявленным циником и гениальным оптиком одновременно. С нормальными зеркалами искусно чередова­лись зеркала увеличительные, пол и потолок этого многогран­ника тоже были зеркальными. Юлька изобразила улыбку Мес­салины и заперла зеркальную дверь на задвижку…

Когда мы наконец верну­лись в зал, официанты и бармен за столиком понимающе улыба­лись.

— Там могла быть камера, — сказал я.

— Плевать! — ответила Юлька и счастливо засмеялась.

По стеклу бесконечным по­логом стекает вода. Мы сидим напротив в том са­мом кафе, а разговор не клеится. Юлька успела лишь ска­зать, что одинока, но мне это изве­стно: её статус в социальной сети уныло однообразен: «свободна», «есть друг», снова «свободна» и снова «есть друг», и снова «сво­бодна». Посоветовать Юльке мне нечего, вернее, мне есть что посо­ветовать, но это будет удар ниже пояса…

«Допьём кофе и пора про­щаться», — успел подумать я, и в этот самый миг Юлька вдруг улыбнулась своей лучшей улыб­кой и сказала:

— А знаешь, Вова, я ведь те­перь доцент!

Её история оказалась на­столько интересной, что мы опо­мнились, когда за водяным по­логом окна сгустились сумерки.

Мы ещё были любовниками, когда Юлька вдруг решила, что театральное ремесло не для неё, с пятого (!) курса при помощи влиятельного родственника пе­ревелась на факультет общест­венных знаний своего универа, а потом (не без помощи того же родственника) осталась в аспирантуре при кафедре филосо­фии.

Юлька и философия каза­лись мне вещами несовмести­мыми, да и сейчас кажутся. Когда мы болезненно расставались, ссорясь в очередное полнолуние и мирясь «при тоненьком меся­це», у Юльки как раз была защита скороспелой кандидатской дис­сертации. От «нервяка» накануне защиты у девушки не наступили критические дни. Юлька купила тест на беременность и, хотя ре­акция была отрицательной, всё равно обвинила меня. В тот ве­чер (кстати, тогда было очеред­ное полнолуние) мы и расстались.

Только сейчас, в кафе, я уз­нал, что на свою собственную за­щиту Юлька опоздала. Во-пер­вых, ночь не спала и «забылась под утро». Во-вторых, ей вдруг не понравилась продуманная нака­нуне одежда, и она перерыла всю квартиру в поисках нового реше­ния. В-третьих, Юлька с лупой долго пялилась в очередной тест на беременность, пытаясь раз­глядеть на нём несуществующие полоски. Ну должен же быть хоть кто-то виноват в её проблемах! Ну должен!..

Опоздавшая Юлька беше­ной козой ворвалась в зал, за­скочила за трибуну перед ото­ропевшими членами учёного совета и замерла… Молодую диссертантку не то чтобы поки­нуло красноречие, её покинул дар речи вообще.

Обстановку разрядила учё­ный секретарь университета — высокая жёлчная костлявая дама лет семидесяти. Накануне защи­ты секретарь изводила Юльку ворчанием и «идиотскими» тре­бованиями к оформлению рукописи.

И вот эта мегера на виду у учёного совета встаёт с места, подходит к Юльке и с размаху лу­пит её кожаной папкой по задни­це! В тот самый миг Юлька заго­ворила — горячо и красноречиво. Но учёные мужи Юльку почти не слушали, они смеялись, смея­лись настолько «по-доброму», что не задали ораторше ни одно­го вопроса и единодушно прого­лосовали «за»! А потом смеялись уже на скромном банкете, и разъезжаясь с кафедры, смея­лись, и…

И Юлька смеялась вместе с учёными мужами и мегерой-сек­ретарём, по-матерински обни­мавшей её за плечи. А ещё в тот самый миг, когда увесистая папка учёного секретаря опустилась на Юлькину попу, у Юльки вдруг на­чались долгожданные критичес­кие дни.

И полнолуние с этого вече­ра завершилось, и Юлька вместе с облегчением вдруг испытала такое чувство вины, что захотела со мной помириться. Но я в это время улетел с развесёлой муж­ской компанией на Кубу, а уж это­го ревнивая Юлька простить мне не смогла.

И наступила для Юльки уни­верситетская кафедраль­ная жизнь со всеми её большими и маленькими радостями, с интригами и разо­чарованиями.

Юльку по-отечески полю­бил семидесятилетний профес­сор — заведующий кафедрой, и одновременно возненавидела старший преподаватель — сорокапятилетняя старая дева по фамилии Жукова, которую на кафедре величали «пушкой-сорокапяткой». Юльку полюбили студенты, особенно заочники, которых ей по молодости скину­ли в нагрузку.

Общение с заочниками у Юльки началось не то чтобы с конфликта. Опаздывая на суббот­нюю лекцию, она попыталась проскользнуть в аудиторию вмес­те с группой и услышала, как за спиной кто-то довольно громко произнёс: «Ух, какая вкусняшка у нас завелась! Надо будет попробовать!» И когда красная от стыда и гнева «вкусняшка» взошла на лекторскую трибуну, в аудитории грянул смех.

— Я ваш новый преподава­тель и не начну лекцию до тех пор, пока тот, кто хочет меня по­пробовать, не встанет и не изви­нится публично! Я жду!..

Пару минут в аудитории сто­яла абсолютная тишина, а потом встал заочник лет тридцати и по­просил у Юльки прощения. На эк­замене Юлька поставила парню «хорошо», а тот тут же приволок на кафедру огромную корзину роз.

А ещё были на кафедре два препода с прозвищами Дымок и Крючок. Дымок был небольшого роста, кругленький, в потёртом до неприличия пиджаке и немод­ных очках, а ещё Дымок был лен­тяем и пофигистом.

Крючок, в противополож­ность Дымку, был высоким, то­щим и жёлчным дядькой лет со­рока. Крючок был умён, но сту­дентов драл в хвост и гриву, а с коллегами держался не то чтобы высокомерно, просто старался по возможности никого вокруг себя не замечать.

В создавшейся ситуации стреми­тельно стареющий шеф решил наконец обнародовать имя своего преемника. На очередном кафед­ральном совещании профессор в пух и прах разнёс коллектив — прежде всего истеричку Жукову, ленивого Дымка и жёлчного Крючка. А по­том заявил, что утвержда­ет тему докторской дис­сертации для молодого ассистента Юлии Олегов­ны. А пока Юлия Олеговна ещё не защитилась и не сменила его в этом кабинете, шеф назна­чает её, несмотря на молодой возраст, доцентом кафедры, что­бы привыкала к руководящим должностям!

Все присутствующие по­бледнели, а истеричка Жукова вся пошла красными пятнами. Уже потом Юлька узнала, что «до­цент кафедры» было у Жуковой мечтой типа Рио-де-Жанейро у известного персонажа.

— Представляешь, я — до­цент! — восклицает Юлька за столиком кафе. — А скажи, Во­вка, я похожа на доцента? Только честно!

Отвечаю своей бывшей, что доцент в моём представлении — это толстый дядька с одышкой и потёртым пузатым портфелем, короче — доцент с портфелем! И теперь Юльке остаётся только растолстеть.

Обиженная Юлька запуска­ет в меня пирожным. Я искусно уклоняюсь, и хорошо, что за сто­ликом позади нас никого нет.

— Ну и что же ты сделаешь, как только примешь у шефа ка­федру? — спрашиваю я Юльку на прощание.

— Первым делом уволю ис­теричку Жукову! — отвечает Юль­ка. — А следом — лентяя Дымка и тощего злого Крючка! За три года я накопаю на них достаточно ком­промата! Надо оздоровить кафедру!

Я думал, что больше мы с Юлькой уже не увидим­ся. Ни в этом кафе, ни вообще. Пусть работает, самоутверждается, пишет док­торскую, роет под Жукову, гнобит Дымка и Крючка… А ещё лучше — пусть выходит замуж. Девке двадцать девять лет, кан­дидат наук, а она то «свободна», то «есть друг», то снова «сво­бодна»…

Наступила зима, потом Но­вый год, потом Рождество… На­кануне Старого Нового года мне приснился сон. Это была кафед­ра какого-то вуза, почему-то по­луосвещённая, со старинной ме­белью и портретами бородатых мэтров в гулком коридоре. И я вроде бы там был, а вроде и не был, то есть наблюдал всё проис­ходящее со стороны, а кто-то не­видимый комментировал всё, что происходило на моих глазах.

Сначала по коридору про­шёл, прихрамывая, почтенный старичок с тросточкой, отворил массивную дверь кабинета и ис­чез. «Это профессор, — торжест­венно произнёс некто в моем подсознании. — Профессор ско­ро уйдёт на пенсию, и кафедру возглавит энергичная молодая женщина».

Потом прошла тощая и, по-видимому, очень злая женщина в чёрной блузке и юбке, в выпуклых очках и с перекошенным ртом. «Это Жукова! — прозвучало из подсознания. — Когда профессор уволится, она нажрётся таблеток и угодит в реанимацию».

Потом замаячили в конце коридора два мужских силуэта: один кругленький, а другой вы­сокий, тощий и согбенный. «Это Дымок и Крючок, — произнёс го­лос. — Дымка уволят, а Крючок… Крючок… Крючок…» — таинственный голос заело, как старую виниловую пластинку, и он отключился, в тот же миг с экрана моего сна исчезла странная ка­федра.

А в два часа пополудни мне снова позвонила Юлька и снова попросила о встрече: «И не отка­зывай, пожалуйста! Мне так надо тебя увидеть!»

Мы снова сидим на том же диванчике, в том же кафе. За окном идёт снежок. Официантка приносит поднос с нашими лю­бимыми глинтвейном и кофе.

Юлька пригубила глинтвейн и громко, навзрыд разревелась.

— Что случилось! — спраши­ваю я. — Ну что у тебя на этот раз стряслось?

— Вова! — всхлипывает Юль­ка. — Вова! У нас такое случилось! У нас Крючка зарезали-и-и-и-и!

— Крючка? Кто зарезал? За что?!

— Вчера-а-а-а!.. Вечером!.. В собственном подъезде-е-е-е… Он с корпоратива возвращался… и его… кто-то… ножом… три дырки…

Успокоившись, Юлька рас­сказала, что вчера профессор предложил коллективу собраться и посидеть. Недружный коллек­тив отреагировал на предложе­ние неожиданно позитивно. Ски­нулись, и Дымок с Крючком сбегали в универсам, а потом Юлька с Жуковой накрыли симпатичный стол.

За столом профессор про­изнёс речь. Неожиданно он по­просил у всех прощения за то, в чём был, возможно, не прав, ко­го, возможно, обидел, сказал, что всем им очень важно начать жить по-новому, почувствовать себя семьёй…

Потом встала истеричка Жу­кова и сказала, что им действи­тельно надо быть терпимее друг к другу, что на работе люди про­водят лучшее время суток, что…

Полненький Дымок вдруг удивил всех тем, что на Рождест­во у него родился сын. Вдруг ока­залось, что у амёбы Дымка сим­патичная молодая жена!

А потом встал тощий Крю­чок и прочёл удивительные лири­ческие стихи. На вопрос, кто ав­тор, Крючок смущённо ответил, что это написал он. Его попроси­ли почитать ещё. Крючок читал и читал… Так что до Юльки этим вечером дело не дошло.

И досидели они в кабинете шефа за столом, покрытым зелё­ным сукном, аж до восьми часов вечера. На прощание профессор сказал, что Крючок должен сроч­но заняться изданием своего сборника, и все согласились. Стихи у Крючка и вправду оказа­лись волшебными.

А утром Крючок неожиданно не вышел на работу. Ему звонили домой и на мобильный, но теле­фоны не отвечали. А в полдень позвонили из милиции и попро­сили приехать на опознание те­ла. Поехали профессор и Юлька.

— Ах, Вовка!.. — всхли­пывает тихонько Юлька у меня на груди. — А я-то хо­тела Крючка уволить! А я думала, что он злой!.. А он!.. А он!.. Пред­ставляю… в десятом часу вечера входит в свой тёмный подъезд, а защитить его некому… И что я знаю о Дымке, о той же Жуко­вой… Я и о шефе своём почти ни­чего не знаю… А мы с тобой? Бы­ли ли мы с тобой так открыты друг перед другом, чтобы… А ведь уже поздно! И Крючка не вернуть!.. И ты женат! И… А зна­ешь, на ближайшем же кафед­ральном я встану и перед всеми откажусь от доцентства. Пусть Жукова рулит, она и вправду бо­лее достойна, у неё в жизни ниче­го, кроме работы, нет. А может, и от диссертации откажусь… Чест­но говоря, какой из меня доктор наук? Какой профессор? Это ведь выстрадать надо!.. И ещё хо­чу найти стихи Крючка. Но квар­тиру его уже опе­чатали. Он ведь, оказывается, жил один, преподавал, писал стихи… А его ни­кто не понимал…